http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2227 Numéros fr lun., 05 oct. 2020 01:59:54 +0200 lun., 13 févr. 2023 15:10:45 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2227 0 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2228 lun., 05 oct. 2020 02:04:24 +0200 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2228 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2239 L’avant-garde soviétique a rompu ses liens avec la vie politique et culturelle pendant le premier plan quinquennal. « Mes clés n’ouvrent pas les portes du temps », écrivait Viktor Chklovski en 1931. Cette divergence entre l’expérimentation esthétique et la culture néoclassique idéologique soviétique est devenue une source de frustration créative pour de nombreux artistes des mouvements de gauche et acteurs de la révolution d’Octobre. Comment ont-ils tenté de concilier leurs découvertes artistiques avec l’idéologie, tout en évitant l’agit-prop et la propagande idéologique primaire ? Répondre à cette question permet de comprendre ce qu’on appelle le conformisme soviétique qui ne peut se réduire à une soumission à l’idéologie. En collaborant avec le système soviétique, les jeunes avant-gardistes ont trouvé un moyen de faire coexister l’expérimentation esthétique avec la mise en œuvre de l’utopie. Ainsi, le poète absurdiste Guennadi Gor a utilisé l’idéologie en guise de rhétorique pour suggérer un contenu non idéologique. Le groupe izoram a élaboré un design prolétarien dans le cadre de la tradition post-cubiste. During the 1st five-year plan, the Soviet avant-garde lost its connection to contemporary political and cultural life. “My keys do not open the doors of my time,” Viktor Shklovsky wrote in 1931. The similar discrepancy between the experimental aesthetics and the new Soviet ideological neoclassical culture became a source of creative frustration for many representatives of the Left artistic movement and protagonists of the history of the October Revolution. I will describe this cultural shift as an experience of the younger generation of the Soviet avant-garde that began its artistic career in the beginning of the formation of the utopian society in the late 1920s and the early 1930s. On the one hand, izoram (the Art Studio of Proletarian Youth) and writers Gennady Gor and Lidija Ginzburg were dedicated followers of Futurism and Constructivism. On the other one, however, they sought involvement in the new Soviet life where the culture was transformed into an ideological activity and into an element in the construction of the new Socialist society. How did they combine aesthetic experiments with ideology, whilst avoiding agit prop and primitive illustrations of political mythologies? If we find an answer to this question it will help us to achieve a better understanding of so-called early Soviet conformism that cannot be reduced to a self-identification with ideology nor to a flirtation with ideology. In collaboration with the Soviet system the young avant-gardists found an opportunity for the coexistence of aesthetic experimentation with the utopia under construction. I will analyze several practices of interaction between the post-Futurist movement and the Socialist values. Gennady Gor, who was a disciple of the oberiu leaders, used ideology as a rhetoric that can imply a non-ideological content. Izoram elaborated proletarian design within the framework of the post-Cubist tradition. Lydija Ginzburg, who belonged to the 2nd generation of the Formalism school, invented an experimental fragmentary writing, trying to create a social anthropology of Soviet experience. В годы первой пятилетки авангард утратил связь с современной политической и культурной жизнью. «Мои ключи не открывают дверей моего времени», – писал Виктор Шкловский в 1931 г. Подобное расхождение между экспериментальной эстетикой и советской идеологической неоконсервативной культурой стало источником творческой фрустрации для многих представителей левого фланга художественного сообщества и для деятелей Октябрьской революции. Как им удавалось сочетать эстетические эксперименты с идеологией, избегая пропагандистской риторики и примитивных репрезентаций политической мифологии? Если мы найдем ответ на этот вопрос, это поможет нам достичь более точного понимания так называемого раннесоветского нонконформизма, который не может быть сведен к отождествлению интеллектуалов с идеологией или к заигрыванию с ней. В сотрудничестве с советской системой молодое поколение авангардистов нашло возможность сосушествования эстетических экспериментов с утопическим строительство нового общества. Геннадий Гор, ученик лидеров ОБЕРИУ, использовал идеологию как риторику, которая может быть наполнена не-идеологическим содержанием. Группа Изорам разработала пролетарский дизайн в рамках посткубистской традиции. Лидия Гинзбург, принадлежавшая ко второму поколению школы формализма, изобрела экспериментальное фрагментарное письмо, пытаясь создать социальную антропологию советского опыта. dim., 11 oct. 2020 20:35:19 +0200 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2239 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2250 L’un des problèmes majeurs auxquels se heurtèrent le gouvernement provisoire et avant lui le régime tsariste était le financement des commandes extérieures, sans lesquelles il était impossible de mener une guerre dans la durée et de soutenir les infrastructures en plein délitement, en particulier les transports. La situation s’était encore compliquée au moment où les États-Unis avaient interdit l’accès de leur marché financier à l’Empire russe en raison de la question juive. En avril 1917, ils furent les premiers à reconnaître le nouveau pouvoir en Russie. Le gouvernement russe put alors s’approvisionner aux États-Unis sur le compte des crédits britanniques. La question du financement semblait résolue, du moins en théorie. L’article analyse les conséquences de cette situation et le rôle de l’argent qui manquait parfois à un moment crucial de l’histoire de la Russie, entre les deux révolutions de Février et Octobre 1917. One of the major problems faced by the provisional government and before it by the Tsarist regime was the financing of external orders, without which it was impossible to wage a war over the long term and to support the crumbling infrastructure, especially transport. The situation had been further complicated when the United States had prohibited the access of its financial market to the Russian Empire because of the Jewish question. In April 1917, the United States was the first to recognize the new power in Russia. The Russian government was then able to obtain its supplies from the United States from the British credit account. The question of financing seemed to be resolved, at least in theory. The article analyses the consequences of this situation and the role of the money that was sometimes lacking at a crucial moment in Russian history, between the two revolutions of February and October 1917. Речь пойдет об одной из ключевых проблем, с которой столкнулись сначала царское, а затем Временное правительство – финансирования внешних заказов, без которых весьма сложно было вести длительную войну и поддерживать разваливающуюся инфраструктуру, прежде всего транспорт. Ситуация осложнялась тем, что при царской власти американский финансовый рынок для России был закрыт (в связи с еврейским вопросом). В апреле 1917 года США первыми признали новую власть в России, и теоретически вопрос с предоставлением кредитов должен был решиться без особых проблем, тем более что основные заказы российское правительство размещало в США за счет британских кредитов. Что из этого получилось на самом деле, и какую роль деньги (или их отсутствие) играли в событиях, разворачивавшихся между Февралем и Октябрем и предполагается обсудить в докладе. dim., 11 oct. 2020 20:44:43 +0200 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2250 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2261 L’opinion publique hongroise était méfiante envers la Russie depuis l’intervention de cette dernière en 1849. Pendant la Première Guerre mondiale, cette attitude s’est transformée en une haine qui perdura jusqu’à l’effondrement du tsarisme en 1917. Cependant, les partis politiques condamnaient l’empire russe pour des raisons différentes. La gauche dénonçait l’oppression des ouvriers, tandis que les conservateurs libéraux au pouvoir soulignaient la nécessité d’écraser « le barbarisme de l’Est ». Les écrivains et les intellectuels hongrois distinguaient deux Russie, l’une politique et source d’oppression, l’autre, foyer de la littérature moderne. Quel regard portaient-ils sur la guerre, la Russie et la culture russe en 1917 ? Cet article analyse leurs réactions immédiates, leurs réflexions et leurs illusions, à partir de la presse et des revues de cette époque. Les discours et les représentations sur la Russie révolutionnaire montrent la scission qui s’est produite en 1917 et a structuré durablement le débat des intellectuels hongrois. Until the end of the communist regime in Hungary, the dominant memory of the Russian-Bolshevik takeover of October 1917 had been designed by official Communist commemorations and interpretations so the February Revolution, that took place six months earlier, was mainly interpreted in this frame. However, the latter exerted a much deeper impact on the European as well as Hungarian public opinion than official Communist interpretations suggested. The centenary of the event has presented an opportunity for an exploration of the reception of the two Russian revolutions in Hungary. The study analyses reactions and interpretations of Hungarian intellectuals and writers who witnessed these events by categorizing their articles and diary notices around the most important topics, such as the desire for peace, democratization, the parallel with the French revolution, the Mittleeuropa question, etc. The author points out as well the main differences between interpretations of the February revolution and the October one. Венгерская общественность настороженно относилась к России с момента её вмешательства в восстание 1849 года. Во время Первой мировой войны неприязнь переросла в ненависть, которая сохранилась до распада Российской империи в 1917 году. Политические партии возмущались по разным причинам. Левые осуждали царское правительство за притеснение рабочих, а правящие либеральные консерваторы отмечали необходимость подавления «восточного варварства». Для венгерской интеллигенции существовало две России. Первая была политическая и воспринималась как источник угнетения. Второй же являлась культурно-просветительная Россия – родина современной литературы. Новости из революционной России потрясли венгерских писателей и интеллектуалов и сформулировали темы для дискуссий на много лет вперёд. Благодаря материалам венгерской печати того времени, в статье рассматриваются их незамедлительные отклики, размышления и иллюзии. Как они оценивали войну, Россию и русскую культуру в 1917 году? dim., 11 oct. 2020 21:04:01 +0200 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2261 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2275 La Finlande devient indépendante dans le chaos de la révolution russe en décembre 1917 et devient rapidement un refuge pour de nombreux émigrés, dont certains – par exemple Edith Södergran, Henry Parland et Ernest Pingoud – vont durablement influencer l’essor du modernisme et de l’avant-garde dans leur nouveau pays. Au-delà de ce cercle nourri par la culture russe et les milieux cultivés de Saint-Pétersbourg, l’image de la modernité politique et culturelle du pays voisin reste ambiguë. Le système communiste suscite de la méfiance, mais en même temps, la modernité soviétique dans les arts et, pour certains, dans la vie culturelle et politique représente une option qui mérite attention, à pied d’égalité avec l’art et la littérature contemporaine de l’Europe centrale et occidentale dans le projet de moderniser la vie culturelle finlandaise. Les arts et la littérature – surtout le théâtre et le cinéma – de l’Union soviétique participent ainsi au « discours du retard » des modernistes finlandais de l’époque (selon les protagonistes de l’époque, la Finlande accuse un retard par rapport à l’expérimentation artistique faite dans les grands centres européens – et en URSS) et à la nouvelle géographie européenne qu’ils essaient de créer. Dans mon article, j’analyserai la perception et l’interprétation du modernisme soviétique par les jeunes auteurs proches du groupe des Tulenkantajat, avec une attention particulière sur leur discours sur l’espace, le temps et l’identité nationale, c’est-à-dire leur effort de négocier une place pour la Finlande sur la carte de la modernité artistique internationale. In the 1920s, young writers and intellectuals sought to modernize Finnish literature by introducing into the country avant-garde movements from abroad. In this work, Russian and Soviet artists and writers were seen as important pioneering figures. While there were close historical relations between the cultural circles in Finland and in its eastern neighbour, the political system of the Soviet Union was however considered by suspicion by the young Finns who mostly belonged to the liberal middle class. Importing the avant-garde from the east was thus a complex process of negotiation where politics and art had to be carefully distinguished. The article focuses on authors who belonged to the Tulenkantajat-group and especially on Olavi Paavolainen. В 1920-е годы молодые писатели и интеллектуалы стремились модернизировать финскую литературу, внедряя в страну авангардные движения из-за рубежа. Русские и советские художники и писатели были важными первопроходцами этого новаторского направления в искусстве. Несмотря на тесные исторические связи между культурными кругами Финляндии и её восточного соседа, политическая система Советского Союза, молодыми финнами, принадлежавшими в основном к либеральному среднему классу, воспринималась с подозрением. В связи с этим для заимствования авангардных форм велись сложные переговоры, в которых политика и искусство должны были тщательно отделяться друг от друга. Статья посвящена авторам, состоявшим в литературной группе «Пламеносцы» и, в частности, её центральной фигуре Олави Пааволайнену. sam., 14 nov. 2020 20:23:22 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2275 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2297 Pendant les années qui précédèrent et suivirent la révolution de 1917, il n’y eut pas en Finlande de traductions finnoises de poésie contemporaine. C’est pourquoi ce que l’on appelle la poésie bolchevique est absent des bibliographies de traductions finnoises de la littérature russe entre la fin des années 1910 et le début des années 1920. Ce n’est qu’à partir de 1929 que seront publiées les premières traductions du poème Les Douze d’Alexandre Blok et des poèmes de Serge Essénine et Vladimir Maïakovski. Cependant, dans la même Finlande, on traduisait la poésie bolchevique en suédois. L’article analyse les raisons qui expliquent l’absence de traductions finnoises et l’émergence inattendue de traductions suédoises à Helsinki. The article examines the reception of Russian modernist poetry in Finland and its translations with a concentration on the immediate post-revolutionary publications. Both Finnish and Swedish translations and reception are discussed. General opinion as well as earlier research maintains that Russian modernist literature was practically unknown in Finland during the first decades of the twentieth century, owing to the anti-Russian and anti-Soviet political atmosphere. However, there were several minority figures, such as Antti Tiittanen, Rafael Lindqvist, Henry Parland and Elmer Diktonius, who were involved in translating and discussing Russian literature in the press. В статье обсуждается восприятие русской модернистской поэзии в Финляндии, ее переводы после революций 1917 года. Внимание уделяется и финским, и шведским переводам, сделанным в Финляндии. До сих пор широко распространено представление о том, что в начале ХХ века переводов произведений русского модернизма практически не было, а общественно-политические настроения в Финляндии этого периода препятствовали полноценным литературным контактам между представителями двух культур. Однако, как мы пытаемся показывать, это справедливо лишь для отдельных изданий. Если мы обратимся к периодике, то общая картина более многообразная, чем представлялось ранее. К тому же, отмечаются транснациональные посредники между литературами – такие, как Антти Тииттанен, Рафаэль Линдквист, Генри Парланд и Эльмер Диктониус. sam., 14 nov. 2020 20:36:56 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2297 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2316 Dans la République populaire de Pologne, les artistes de l’underground, musiciens, poètes, performers et activiste se sont surnommés la troisième voie ou le troisième circuit : ils n’étaient ni des représentants du parti socialiste, officiel et bureaucratique, ni de l’Église et de l’union Solidarité, cléricaux et nationalistes. Ils voulaient construire une société alternative, fondée sur les idées de la contre-culture occidentale, des mouvements anarchistes, des radicaux de gauche non soviétiques, tels les Situationnistes ou la Faction de l’Armée rouge. Ils voulaient renvoyer dos à dos le parti dominant et l’opposition, deux camps idéologiques avec leurs groupes et leur ordre social fondé sur une division symbolique. Ils se sont emparés de la rhétorique, des symboles et des images dérivés de l’iconographie et du langage révolutionnaire. Les graffitis représentant Lénine avec une crête, les fêtes de rue célébrant la révolution d’Octobre, la restauration de la statue du leader polonais stalinien Boleslaw Bierut sont autant d’exemples de leur imagination carnavalesque, qui interroge les normes sociales et les valeurs, l’esthétique et l’historiographie avec son système de pôles antagonistes. The youth culture of the long 1980s in Poland differed from the one known from the former decades as it was distinguished by the phenomena of overidentification with the authoritative discourse characteristic for the late socialism era. Exemplification of that can be the popularity of images and utterances of Lenin in the youth circles. The poetics of Polish youth culture texts, practices, and visual materials that made unobvious usage of the revolutionary symbols, icons, images, sayings, and rhetoric, comprise the subject of the article. The aim of the paper is to conduct an analysis of these materials regarding the concept of the radical imagination to ask about the political dimension of the re-contextualisation of the elements of revolutionary dictionary and iconography popular in the youth culture of the last years of socialism in Poland. Молодежная культура периодa 1980-х в Польше отличалась от той, которая была известна с последних десятилетий, потому что онa отмеченa феноменом сверхидентификации с авторитарным дискурсом, характерным для позднего социализма. Примером тому может быть популярность образов и высказываний Ленина в молодежной среде. Предметом статьи является поэтика текстов, практик и визуальных материалов польской молодежной культуры, использующая неочевидным образом революционные символы, иконы, изображения, поговорки и риторику. Цель статьи – проанализировать эти материалы в свете концепции радикального воображения, чтобы задать вопрос о политическом измерении реконтекстуализации элементов революционной лексики и иконографии, популярных в молодежной культуре последних лет социализма в Польше. sam., 14 nov. 2020 20:45:28 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2316 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2356 La monumentale œuvre scientifique de Salomon Reinach (1858-1932) qui, au gré de ses prédilections et de ses engouements, rédigea un nombre très important d’articles et d’ouvrages sur l’archéologie, la préhistoire, l’histoire des arts et des religions, ainsi que sur la littérature pédagogique et la philosophie, a été l’objet de nombreuses études. Dès les années 1890, des ethnologues et historiens russes s’adressèrent à lui en tant que spécialiste des objets de l’antiquité en général et du monde scythe en particulier. Il fit par ailleurs deux voyages en Russie, en 1893 et 1901, au cours desquels il rencontra des savants russes et noua des contacts avec différentes organisations caritatives juives. La correspondance de Salomon Reinach avec des scientifiques russes et des représentants de communautés juives dans l’Empire permet de comprendre l’évolution de ses positions sur la question de l’antisémitisme. En tant qu’israélite français incarnant l’attachement aux valeurs de la République il dut, avant la Révolution, transiger sur la question de la responsabilité de l’État russe dans la diffusion de l’antisémitisme, avant de devoir s’employer, après 1917, à relativiser l’importance de la participation des Juifs dans la révolution russe sous la pression d’un antisémitisme français prompt à dénoncer la collusion d’intérêt entre Juifs français et Juifs russes. Il en ressort une impossibilité ou une incapacité des israélites français, dont Salomon Reinach était un des plus emblématiques représentants, à déterminer les causes et conséquences de l’antisémitisme en Russie. The monumental scientific work of Salomon Reinach (1858-1932) who, according to his predilections and fads, wrote a very large number of articles and works on archaeology, prehistory, the history of arts and religions, as well as on educational literature and philosophy, has been the subject of numerous studies. As early as the 1890s, Russian ethnologists and historians turned to him as a specialist in the objects of antiquity in general and the Scythian world in particular. He also made two trips to Russia, in 1893 and 1901, during which he met Russian scholars and established contacts with various Jewish charitable organizations. Salomon Reinach’s correspondence with Russian scientists and representatives of Jewish communities in the Empire helps to understand the evolution of his positions on the issue of anti-Semitism. As a French Israelite who embodied attachment to the values of the Republic, he had to compromise before the Revolution on the question of the responsibility of the Russian State’s responsibility for the spread of anti-Semitism, before having to work after 1917 to relativize the importance of Jewish participation in the Russian Revolution under the pressure of French anti-Semitism, which was quick to denounce the collusion of interests between French and Russian Jews. The result was the impossibility or inability of the French Jewish community, of which Salomon Reinach was one of the most emblematic representatives, to determine the causes and consequences of anti-Semitism in Russia. Разностороннему и поражающему своим объемом научному творчеству французского историка и археолога и члена Всемирого еврейскиого союза, Саломона Рейнака (1858-1932), который написал очень большое количество книг, статей и очерков об археологии, древнейшей истории, истории искусств и религий, было уже посвящено много исследований и работ. Однако до сих пор отношения С. Рейнака с Россией оставались мало исследованными. Как свидетельствуют об этом архивные документы, хранящиеся в фонде С. Рейнака в муниципалной библиотеке Экс-ан-Прова́нса (Франция), в национальной библиотеке Санкт-Петербурга и Иерусалима, уже в начале 1890-ых годов русские историки и этнологи стали регулярно обращаться к С. Рейнаку как к специалисту по истории античного мира и скифской цивилизации. В 1893-1901 годах С. Рейнак два раза посетил Россию (Петербург и Одессу, откуда была родом его жена, Роза Моргульева). Во время этих поездок он завязал тесные связи с русскими специалистами по древней истории России, такими как Никодим Кондаков и Иван Толстой, а также с представителями еврейских организаций. Анализ этих отношений позволяет выявить роль, которую сыграл Саломон Рейнак в развитии научных связей между Россией и Францией в конце ХIХ-начале ХХ веков, а также проследить эволюцию его точки зрения на антисемитизм в России. Если до Октябрьской революции его приверженность к идеалам французской Республики и к процессу ассимиляции евреев во французском обществе не позволяли ему выступать с жесткой критикой антисемитиской политики России, которая была союзником Франции против Германии, то после революции С. Рейнак стал разоблачать антисемитизм в дореволюционной России и в новой Советской России. Эволюция взглядов С. Рейнака в отношении России является предметом данной статьи. sam., 14 nov. 2020 21:16:01 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2356 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2399 En 1917, Veniamine Petrovitch Semenov-Tian-Chanski (1870-1942) était depuis longtemps un géographe connu et apprécié, ce qui lui permit de retrouver un travail et un certain statut après la révolution bolchevique, malgré son origine noble qui le vouait aux persécutions. En 1919, il fonda à Petrograd le Musée central de géographie dont il fut le directeur, avant d’être obligé de démissionner en 1936. Dans ses mémoires, rédigés essentiellement dans les années 1930 et jusqu’à sa mort pendant le siège de Leningrad, il consacra un long chapitre aux « premières années de la révolution (1917-1922) ». Les révolutions de 1917 y sont considérées comme le début d’un long processus. En s’abritant derrière les formules de la langue de bois soviétique ou des anecdotes humoristiques, l’auteur y donne une vision critique du cataclysme communiste, des événements qui ont été catastrophiques pour sa famille, comme pour le pays. Il montre au prix de quels sacrifices s’est construite la science soviétique. Une lettre à son frère Valéri, émigré en Finlande, datée de mars 1921, permet de mesurer la distance entre le récit des mémoires dicté par une certaine prudence et le fond de sa pensée. In 1917, Veniamin Semenov-Tian-Shanski (1870-1942) had long been a well-known and appreciated geographer. This notoriety allowed him to find work and a good social standing again after the Bolshevik Revolution, even though he could have been persecuted for his noble descent. In 1919, he founded the Central Museum of Geography, which he led until he was forced to resign in 1936. In his memoirs, mainly written in the 1930s’, and ending up with his death during the siege of Leningrad, he devotes a whole chapter to the “first years of the Revolution (1917-1922)”. The 1917 revolutions are considered in this work as the beginning of a long process. Underneath the usual soviet wooden language expressions or humorous stories which protect him, the author gives a critical view of the communist cataclysm, of events, which were disastrous for his family and for the country. He shows at what price the Soviet science was formed. A 1921 letter sent to his brother Valeri, who had emigrated to Finland, reveals the distance between the prudent narrative of his memoirs and what he really thinks. В 1917 году Вениамин Петрович Семёнов-Тян-Шанский (1870-1942) был уже известным географом, это ему помогло вновь найти работу после большевистской революции и даже достичь довольно высокого статуса, хотя его дворянские корни могли вызвать преследования. В 1919 году он основал Центральный музей географии, диретором которого он оставался до вынужденной отставки в 1936 году. В воспоминаниях создававшихся главным образом с 1930-х годов и до кончины во время Ленинградской блокады, он посвятил целую главу «начальным годам революции (1917-1922)». Февральский и октябрский перевороты в них расматриваются как начало длинного процесса. Пользуясь шаблонами советского новояза и краткими юмористическими историями, автор сумел передать критичный взгляд на события ставшие катастрофическими для семьи Семеновых и для всей страны. Эти мемуары дают понять, с какими самопожертвованиями строилась советская наука. Публикуемое в переводе письмо с русского 1921 года брату Валерию, эмигрировавшему в Финляндию, показывает разницу между осторожным повествованием мемуариста и его реальным отношением к советской действительности. sam., 14 nov. 2020 21:30:30 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2399 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2406 Dans son moyen-métrage Le Révolutionnaire (1917) qui inscrit l’actualité politique dans un cadre familial, Evguéni Bauer traite la question de la filiation à la façon d’un Tourgueniev dans Pères et Fils ou d’un Dostoïevski dans Les Démons. Le célèbre cinéaste russe, qui signe là son dernier film après une carrière essentiellement consacrée au mélodrame « de salon », revisite le lien noué par les écrivains de la seconde moitié du XIXe siècle entre famille et politique, la relation père/fils étant l’un des paradigmes de la lutte que se livraient, à l’intérieur de l’intelligentsia russe, les forces sociales libérales et radicales (dans le film, le père est socialiste-révolutionnaire et le fils sympathisant bolchevique). Tourné et réalisé au printemps 1917, avant le coup d’État bolchevique, Le Révolutionnaire constitue un document précieux en ce qu’il expose les conflits qui ont accompagné l’entrée de la Russie dans la modernité et la Révolution : conflits de génération, conflits sociopolitiques, mais aussi conflits esthétiques dont le cinéma, qui deviendra l’art de la modernité soviétique par excellence, est un indicateur privilégié. In his mid-length film The Revolutionary (1917), which situates the political events of the time in a family setting, Yevgeni Bauer broaches the question of filiation, as does Turgenev in Fathers and Sons or Dostoyevsky in Demons. The famous Russian filmmaker, who signed his final film here after a career essentially devoted to «salon» melodrama, revisits the connection made by the writers of the second half of the 19th century between family and politics, the father/son relationship being one of the paradigms of the struggle taking place within the Russian intelligentsia between liberal and radical social forces (in the film, the father is socialist-revolutionary and the son a Bolshevik sympathizer). Shot and made in the spring of 1917, before the Bolshevik uprising, The Revolutionary constitutes a precious document in that it exposes the conflicts that accompanied Russia's entry into modernity and the Revolution: generational conflicts, socio-political conflicts, but also aesthetic conflicts, of which cinema – to become the art of Soviet modernity par excellence – was a prime indicator. В своем полнометражном фильме « Революционер » (1917), в котором политические события помещаются в семейный контекст, Евгений Бауэр рассматривает вопрос о родстве в манере Тургенева в «Отцах и детях» или Достоевского в «Бесах». Известный российский кинорежиссер, снимающий свой последний фильм на исходе карьеры, в основном посвященной «салонной» мелодраме, возвращается в «Революционере» к связи, которую писатели второй половины XIX века установили между семьей и политикой, причем отношения «отец-сын» являются одной из парадигм борьбы либеральных сил против радикальных внутри русской интеллигенции (в фильме отец – социалист-революционер, а сын – сторонник большевиков). Снятый и поставленный весной 1917 года, фильм «Революционер» является ценным документом, поскольку в нем раскрываются конфликты, сопровождавшие вступление России в XX век и Революцию: семейные, межпоколенческие, общественно-политические, а также эстетические, главным выразителем которых становится кинематограф как «искусство современности». sam., 14 nov. 2020 21:39:10 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2406 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2417 Au lendemain de la Révolution d’Octobre, des milliers de Russes fuient le régime bolchevique pour s’installer à Berlin, considéré comme la véritable capitale de l’émigration de 1921 à 1924 et comme la grande ville de l’avant-garde européenne. Bien qu’il soit habituel d’affirmer que les Russes vivaient en vase clos, force est de constater qu’il existait des relations culturelles entre les Russes et les Berlinois qui se côtoyaient dans les milieux intellectuels et artistiques, dont celui du cinéma. Outre les adaptations d’œuvres littéraires classiques russes, les équipes cinématographiques allemandes et russes travaillaient ensemble autour du « motif russe » qui devint l’un des principaux thèmes des films allemands des années 1920, lesquels retraçaient des épisodes de l’histoire russe et des complots de l’époque tsariste ou racontaient des aventures exotiques. Sur la base d’une soixantaine de films sortis entre 1919 et 1933, notre article a pour but de proposer une autre vision de la Révolution russe et de ses conséquences en Allemagne et d’insister sur l’importance de la collaboration cinématographique russo-allemande et des transferts culturels, véhiculant sur un certain nombre de stéréotypes. After the October Revolution thousands of Russians run away from the Bolshevik regime to settle down, among others, in Berlin, considered as the real capital of the emigration from 1921 till 1924 and as the big city of the European avant-garde. Although it is usual to assert that the Russians lived in isolation, we have to admit that there were some cultural relations between the Russians and the Berliners who spent time together in the intellectual and artistic circles, like the cinema world. Besides the adaptations of the Russian classic literary works, the German and Russian film teams work together around the “Russian pattern” which becomes one of the main themes of the German movies of the 1920s, which episodes of redraw episodes of the Russian history and plots of the tsarist period or tell exotic adventures. On the basis of about sixty movies released between 1919 and 1933, our article aims at proposing another vision of the Russian Revolution and its consequences in Germany and at emphasizing the importance of the Russian-German film collaboration and the cultural transfers, basing on several stereotypes. После Октябрьской революции тысячи русских, спасаясь от большевистского режима, устремились в Европу, и некоторые из них поселились в Берлине. Этот немецкий город принято считать настоящей столицей русского зарубежья в 1921-1924 г.г. и великим центром европейского авангарда. Хотя почти все исследователи утверждают, что русские жили в изоляции, мы можем констатировать, что были культурные отношения между русскими и жителями Берлина, которые пересекались в интеллектуальных и артистических кругах, включая кинематографический. Кроме экранизаций русских классических литературных произведений, немецкие и русские кинематографические команды работали вместе над «русским образом», который становится одной из главных тем немецкого кино двадцатых годов. Эти работы представляли зрителям эпизоды русской истории и заговоры царского времени или показывали Россию как место экзотических приключений. На основе анализа шестидесяти фильмов, выпущенных в 1919-1933 г.г., в нашей статье мы стремимся предложить другой взгляд на русскую революцию и её последствия в Германии, дабы подчеркнуть важность русско-немецкого кинематографического сотрудничества и культурных трансферов, основанных на стереотипах. sam., 14 nov. 2020 21:53:28 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2417 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2428 L’année 1917 est un moment crucial dans la biographie de Mikhaïl Apelbaum (1894-1957), célèbre interprète de chansons yiddish. L’artiste eut son heure de gloire auprès de l’auditoire juif d’URSS. Acteur du théâtre juif dans la Russie d’avant la Révolution, il commença une carrière de soliste en yiddish au lendemain des évènements de Février 1917, au moment où les restrictions concernant le développement de la culture juive furent abolies. Pendant la Guerre civile, il partit en tournée dans les villes d’Ukraine et de Biélorussie. Il fut le premier à choisir cette forme de carrière ambulante dans les nouvelles circonstances historiques de la Russie postrévolutionnaire. C’est au cours de son activité de concerts pendant la première moitié des années 1920 qu’il élabora sa conception de la chanson populaire juive comme un genre particulier de la musique soviétique qui atteint sa maturité au milieu des années 1930. The year 1917 is a crucial moment in the biography of Mikhail Apelbaum (1894-1957), a famous interpreter of Yiddish songs. The artist had his hour of glory with the Jewish audience of the USSR. An actor of Jewish theater in pre-Revolutionary Russia, he began a career as a Yiddish soloist in the aftermath of the events of February 1917, when restrictions on the development of Jewish culture were abolished. During the Civil War he toured the cities of Ukraine and Belarus. He was the first to choose this form of itinerant career in the new historical circumstances of post-revolutionary Russia. It was during his concert activity in the first half of the 1920s that he developed his conception of Jewish folk song as a particular genre of Soviet music which reached maturity in the mid-1930s. Статья посвящена ключевому моменту в биографии выдающегося исполнителя песен на идише Михаила Иосифовича Эпельбаума (1894-1957) – певца, завоевавшего в свое время необычайную популярность у еврейской аудитории в СССР. Актер дореволюционного еврейского театра, уже в первые месяцы после февральской революции 1917 года, когда былые ограничения на развитие еврейской культуры были отменены, он обращается к концертной деятельности на идише в качестве вокалиста. Во время Гражданской войны Эпельбаум начинает гастролировать по городам и местечкам Украины и Белоруссии. Он оказался первым, кто избрал такую стезю в новых, послереволюционных исторических реалиях. Именно в его концертной практике первой половины 1920-х годов постепенно начала формироваться концепция «еврейской народной песни» как жанра советской популярной музыки – концепция, принявшая отчетливые формы только к середине 1930-х. sam., 14 nov. 2020 22:00:23 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2428 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2444 Nous nous intéressons ici à la réception des œuvres de Victor Hugo dans la jeune Russie soviétique. Les œuvres de Hugo étaient déjà publiées avant la Révolution, elles continuèrent à l’être après 1917, avec un accent sur la thématique révolutionnaire. Nous faisons la part des changements dans la réception de l’auteur et des nombreux éléments de continuité en comparant le statut de l’auteur avant et après 1917 ainsi que les pratiques de traduction et d’adaptation. L’analyse du discours critique nous amène à nuancer l’idée que la culture soviétique a pu s’approprier Hugo en raison de sa « compatibilité » idéologique et à mettre en avant les motifs esthétiques de cette appropriation. This article will focus on the reception of Victor Hugo’s works in young Soviet Russia. His works were published before 1917 as well as after, though in the latter period we notice a focus on the revolutionary themes. We will compare the status of Hugo in pre-Soviet Russia and in young Soviet culture, as well as analyze the way his works were translated and adapted. This will allow us, on the one hand to show how the Revolution did bring changes in the reception of Hugo in Russia but also, on the other hand, enable us to underline the legacy of pre-revolutionary culture in young Soviet Russia. Victor Hugo is usually said to have been ideologically compatible enough with Soviet culture; analyzing commentaries of his works, we will also show that his writings met specific aesthetic needs. Статья посвящена воприятию произведений Виктора Гюго в молодой Советской России. Его произведения уже издавались при царской власти. Издание продолжается при советской власти с упором на революционную тематику. Сравнив статус автора до и после Революции, а также переводы и адаптации, мы покажем что, несмотря на некоторые изменения в рецепции автора, можно говорить о преемственности традиции перевода и издания. Проанализировав комментарии произведений, мы покажем, что Гюго принят советской культурой не только – и, может быть, не столько – по идеологическим причинам, но и по эстетическим. sam., 14 nov. 2020 22:09:50 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2444 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2452 Les images de la mythologie gréco-latine sont les éléments traditionnels de la littérature moderniste russe. Cependant, dans les premières années du XXe siècle, à l’heure des cataclysmes politiques et sociaux, l’imaginaire biblique nourrit la création des poètes et devient la principale clé d’interprétation de la révolution de 1917. Le processus d’archaïsation instantanée est considéré comme un retour à une époque antédiluvienne. Les épisodes de la Genèse, la chute du paradis, le déluge, la tour de Babel, l’exode et la terre promise entrent en résonnance avec les événements contemporains et leur donnent une dimension prophétique. La lecture comparative entre la Bible et l’histoire inscrit l’avènement du régime bolchevique dans une finalité divine, tandis que la lecture contrastive interprète la Révolution comme une rupture téléologique. Images from ancient mythology and literature were predominant mythopoetic components of Russian modernist poetry. Global historical cataclysms of the first decades of the twentieth century, however, prompted Russian poets to turn to biblical imagery. Influenced by revolutionary upheavals, poets began to interpret contemporary events through the prism of biblical archetypes. My essay discusses a number of biblical images that attained special actuality in the period of “wars and revolutions”, 1914-1922. WWI and the Civil War were depicted through the imagery of the fratricidal Cain and Abel story. The 1917 revolutions were widely perceived through the imagery of major biblical events – creation, the Deluge, or the Exodus. The aim of the revolutions was often associated with the imagery of the Garden of Eden, and, accordingly, the generation of the revolution was associated with Adam and Eve. An axiologically opposite vision of the Bolshevik revolution likewise employed biblical imagery: the pre-revolutionary world was portrayed as Paradise lost, while “the fall into sin”, fratricides, and attempts to build the tower of Babel came in its wake. My paper also discusses the transformations in the self-perception of many Russian modernist poets under the influence of revolutionary events. The typological vision of contemporary times as equivalent to biblical times actualized the figure of the biblical prophet as a prototype for a modern Russian poet. Основным мифопоэтическим компонентом русской модернистской поэзии были образы из античной мифологии и литературы. Однако глобальные исторические катаклизмы первых десятилетий ХХ-го века способствовали обращению поэтов к библейским образам. Под воздействием революционных преобразований поэты стали интерпретировать современные события сквозь призму библейских архетипов. Именно в «период войн и революций» 1914-1922 гг. в литературе приобретает особую актуальность библейская история Каина и Авеля как архетипа для происходящих братоубийственных конфликтов; революция тематезируется в качестве нового сотворения мира, всемирного потопа или выхода из египетского рабства в обетованную землю свободы. Эта земля свободы часто ассоциировалась с образом библейского рая, и соответственно его жители воспринимались новыми Адамом и Евой. Или напротив – дореволюционный мир начинал восприниматься как «потерянный рай», на смену которому пришло время «грехопадения», «братоубийства» и попыток построения новой «Вавилонской башни». В данной статье рассматриваются также изменения в самовосприятии многих модернистских поэтов под влиянием революционных событий. Типологическое сравнение современных времен с библейскими актуализировало фигуру библейского пророка как наиболее подходящего прототипа для современного российского поэта. sam., 14 nov. 2020 22:15:52 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2452 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2463 Cette étude interroge la nature de la filiation entre deux poètes qui n’ont pas de point commun au prime abord. Après avoir examiné leur jonction possible dans le contexte du symbolisme européen, elle émet l’hypothèse d’une convergence artistique dans l’expérience poétique révolutionnaire. Arthur Rimbaud et Alexandre Blok ont croisé le chemin de la Révolution historique – de la Commune de Paris en 1871 au coup d’État d’Octobre 1917. Le premier fut un spectateur anonyme, le second un acteur important. Pour l’un, la révolution était un signal de révolte, pour l’autre une révélation mystique. Tous deux l’accueillent comme une « fête sacrée ». En embrassant la révolution, ils ont épousé la sauvagerie de leur temps. Le poème Les Douze (« Dvenadcat’ ») d’Alexandre Blok peut être lu à la lumière de la poétique rimbaldienne. La structure et la dynamique des images qui conduisent à l’émergence de la vision finale font écho à celles qui ponctuent Une saison en enfer et Les Illuminations d’Arthur Rimbaud. Deux traversées qui mènent l’aventure symboliste à son point de rupture, jusqu’au surgissement de la modernité. Blok a conclu l’expérience rimbaldienne dans l’accomplissement de son « éclatant désastre ». This article questions the link between two poets who seem to have nothing in common. After studying their possible junction in the context of European symbolism, it hypothesizes an artistic convergence in the revolutionary poetic experience. Arthur Rimbaud and Alexandre Blok witnessed the revolution: the Paris Commune in 1871 and the October Revolution of 1917. The first was an anonymous spectator, the second an important actor. For one, the revolution was a signal of revolt, for the other a mystical revelation. Both considered it a sacred festival. The poem The Twelve («Dvenadcat») by Alexander Blok can be read in the light of Rimbaldian poetics. The structure and dynamics of the images leading to the final vision echo those of Arthur Rimbaud in A Season in Hell and The Illuminations. These are two crossings of modernity to the breaking point. Blok concluded the Rimbaldian experience in the accomplishment of his «brilliant disaster». Цель данного исследования – раскрыть революционный поэтический опыт Александра Блока, опираясь на произведения Артюра Рембо. Прямого влияния Рембо на Блока не наблюдалось, однако можно предположить, что оно было, судя по самой природе символизма : перенос французского наследия на русскую почву, принцип соответствий и аналогий, синтез искусств, синестезический подход. В самом деле, оба поэта –символисты, но они размещаются на периферии, почти за гранью этого течения. Зеркальное сходство у поэтов проявляется в отношении к революции. В 1871 г. Рембо был безвестным зрителем поражения Коммуны, которую воспринял как сигнал бунта; а Блок в 1917 г. стал важным действующим лицом политических событий и видел в большевистском перевороте мистическое откровение. Оба встретили революцию как «священный праздник», осознав и приняв жестокость своего времени. В произведениях «Одно лето в аду» и «Двенадцать», «Озарения» и «Скифы» пересекаются видения и образы – порой фантастические, порой экстатические, – совпадают стилистические фигуры и поэтические приемы. Оба поэта довели символизм до крайности, до точки перелома, и вырвались в современность. Блок завершил «блистательную катастрофу» Рембо и подвел итог его поэтическому опыту. sam., 14 nov. 2020 22:24:12 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2463 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2474 sam., 14 nov. 2020 22:28:04 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2474 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2502 lun., 16 nov. 2020 19:55:51 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2502 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2503 lun., 16 nov. 2020 20:03:17 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2503 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2506 lun., 16 nov. 2020 20:07:54 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2506 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2508 lun., 16 nov. 2020 20:10:36 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2508 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2510 lun., 16 nov. 2020 20:12:47 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2510 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2511 lun., 16 nov. 2020 20:15:37 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/2511 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/3228 mar., 11 janv. 2022 23:16:31 +0100 http://interfas.univ-tlse2.fr/slavicaoccitania/3228